Агент, бывший в употреблении - Страница 93

Помню все…

После «Помню все…» были еще две строчки, но они были зачеркнуты, и я не стану их здесь восстанавливать. Боев нежностей не любил.

Письмо не отличается информативностью, поэтому решаю получить дополнительные сведения от Борислава. Следующим же вечером застаю его дома.

— Похоже, я прервал твой ужин, — говорю, заметив, что он дожевывает пищу.

— Не беспокойтесь.

— Не говори со мной на «вы» — вынуждаешь и меня обращаться к тебе так же.

— Как скажешь.

Он вводит меня в комнату. Излишне пояснять, что это комната Афины. Здесь повсюду развешаны фотоплакаты с изображениями различных достопримечательностей мира, о чем я читал в записках Боева. Вот только Венской оперы, упомянутой в недописанном письме, нет. По-видимому, Эмиль придумал ее, чтобы доставить Марте приятное.

— Кофе выпьешь? Немного поздновато для кофе, но ничего другого у меня нет.

— Для меня не поздно.

— Долго же ты собирался ко мне с этими записками, — замечаю, когда мы уже пьем кофе.

— Так он мне наказал. Не торопись, мол, отдавать их, мне надо еще кое-что дописать. Если, мол, только не уеду куда-нибудь надолго. И вот уехал.

— Куда? В Вену?

— Может, и в Вену. Поеду, говорит, навещу свою подругу в столице вальса.

— По-моему, ты опускаешь кое-какие подробности.

— Подробности, я так думаю, должны быть в записках.

— Почему «я так думаю»? Разве ты не читал их?

— Нет. Не копайся в них, сказал он мне. Передай, мол, писателю так, как я их сложил. Не хочу, говорит, чтобы ты их читал. Очень нужно, отвечаю. И что в них такого секретного, о чем мне нельзя знать? Надеюсь, не донос? Не донос, отвечает. Тогда, говорю, нет смысла их читать.

— А зачем вы ездили в твое село?

— Никуда мы не ездили.

— Ездили. В письме написано.

— Ну да, было вроде раз.

— А меня можешь туда свозить?

— Зачем тебе?

— Что вы за люди в этих спецслужбах! Прямо-таки помешаны на секретности!

— Какая там секретность… Нет там ничего особенного.

— Вот я и хочу убедиться, что там нет ничего особенного.

С самого утра день предвещает жару.

«Лада» Борислава, которую он ласково называет катафалком, вся пропахла бензином. Пытаюсь заглушить эту вонь дымом сигареты. Город с окраинами уже позади, но до равнинной местности мы еще не добрались.

— Насколько я знаю, продолжения того материала в «Ди Прессе» так и не последовало, — замечаю.

— Получили, сколько потребовали, и прекратили публикацию.

— А материалы?

— Исчезли. Их тоже, наверное, выкупили.

Борислав достает из кармашка половинку сигареты, закуривает и поясняет:

— Только тут они промахнулись. Эмиля не проведешь. В редакцию он передал только копии. «Помяни мое слово, — сказал он мне, — когда-нибудь все выйдет наружу». Таким уж он был оптимистом, верившим, что в конце концов добро победит зло.

Вот и равнинная местность. Вокруг голая стерня и спекшаяся земля. Дует ветерок, но сухой и горячий, как в африканской саванне.

— Не могу взять в толк, почему ты со мной играешь в прятки, — говорю.

— Ты не понимаешь, — слегка вздохнув, словно сокрушаясь по поводу моего тугодумия, произносит Борислав. — Боев был мне другом. Он до самого последнего момента надеялся, что продолжение публикации в газете все-таки последует и что наступит поворотный момент. Поэтому и не спешил дописывать свои записки, надеясь завершить их хорошим концом. Как говорят немцы, «энде гут аллес гут». А теперь ты меня заставляешь испортить все дело и рассказать, что никакого хорошего конца у его истории не получилось и что она закончилась полным провалом.

— Но ты ведь сам того мнения, что все плохо кончается.

— Я о жизни. А здесь книга, которую ты пишешь. А если в книгах будет все, как в жизни, то кому они, такие книги, нужны?!

Он умолкает, словно ожидая ответа. Но поскольку ответа нет, продолжает:

— Вот потому мне и не хотелось тебе рассказывать, чтобы ты все не испортил.

Степь закончилась, и «катафалк» тащится между невысоких холмов, над которыми свищет горячий ветерок.

— Последнее время он собирался уехать, да все никак не уезжал. «Чего ты ждешь? — спрашивал я его. — Хочешь, чтобы тебя прикончили?» И такое, отвечал он, возможно, но не будем, мол, пессимистами. А за ним уже следили. Как-то пришел один, спрашивает его. Хорошо, что я открыл дверь. Пришел, дескать, за его машиной и паспортом. Отдал я ему ключи от машины, а паспорт, говорю, он сам вам принесет. Тут Эмиль наконец решился на отъезд, но настоял, чтобы перед этим я свозил его к себе в село.

Борислав останавливается у обочины и глушит мотор.

— Постоим немного, а то «катафалк» очень разогрелся.

Выходим из машины, чтобы выкурить на свежем воздухе по очередной сигарете и ощутить на себе теплую прохладу степного ветра.

Борислав молчит, погруженный в свои мысли. Потом продолжает:

— Чего ты привязался к этому селу, спрашиваю его. Говорил ведь тебе уже сто раз, что нет там ничего примечательного! Кое-что есть, твердит он мне; ты, мол, сам говорил, да, видно, забыл. И действительно, я как-то раз упомянул в разговоре про наш нищенствующий сиротский приют, о чем потом забыл. Ты рехнулся, говорю ему, когда понял, что он намерен сделать. Директор, говорю, прикарманит твои деньги и посмеется над твоей глупостью! А он мне: вот поэтому я и беру тебя в свидетели. Да хоть десять свидетелей возьми, говорю ему, — все одно будет. Но ты ведь знаешь Эмиля: если ему что-то втемяшилось в голову, его не разубедишь.